Журнал «Филология и культура. Philology and Culture»

Статья посвящена исследованию табу-запретов в татарских народных волшебных сказках. Рассматриваются некоторые вопросы, связанные с запретами и с их генетическими корнями. Приведены примеры волшебных сказок («Волшебный прут», «Одиннадцатый Ахмет», «Болтливый», «Не сдержавший слово» и т. д.), в которых встречаются разного вида запреты, не разрешающие раскрыть сущность развития сюжета. В анализируемых текстах сказок доминирует мифологическое мировосприятие, диктующее, чего человек не должен делать и что должен предпринять в случае вольного или невольного нарушения запрета. В ходе исследования было выявлено, что в волшебных сказках моральная норма порождает богатство данной тематики и разнообразие ситуаций, в которых проявляются нравственные качества личности. Нарушение запретов приводит к затруднению действия сюжета и изменению хода действий. Изучение запретов в контексте сказок поможет воссоздать наиболее полную картину духовного облика татарского народа, его моральных и нравственных нормативов. Рассмотрение сказок помогает выявить не только средства и механизмы, вследствие чего сказки становятся интересными, но и способствует расширению идеологии и жизненных устоев прошлого. Это доказывает, что истоки различных видов и форм табу лежат в большинстве случаев в условиях реальной жизни общества.

В статье раскрывается функциональное и смысловое поле фольклорных образов-символов в татарской поэзии 1920-30-х годов на материале поэтических произведений М. Джалиля, Х. Туфана и А. Файзи. Авангардные поиски в области формы стиха двадцатых годов, игра с усложненными приемами, возможность создания образа из большого количества мозаичных деталей приводят поэтов к фольклорным образам-символам. В рамках данного исследования доказывается, что фольклорные образы-символы воспринимаются как возможность смены художественных парадигм, возобновления идейной и философской глубины, многозначности, возможности «двоякого прочтения» текста и национальных традиций татарской поэзии. Научная новизна определяется иным подходом к изучению фольклорных образов в структуре поэтических произведений: в ходе исследования акцентируется внимание на их использование в роли символа как структурообразующего компонента. В ходе исследования выявляется, что простота изложения, музыкальность, характерная для народных песен, в татарской поэзии данного периода становятся доминирующей особенностью. Этому способствуют и социокультурные особенности национального художественного мышления. Все это позволяет констатировать, что возрождение фольклорных образов и художественных средств в татарской поэзии данного периода свидетельствует об огромной роли поэтов, осуществлявших поиски в области формы и содержания поэтических произведений, в общелитературном процессе.

Статья посвящена влиянию творчества П. А. Вяземского (1792–1878) на поэзию О. Г. Чухонцева (р. 1938). У современного поэта есть предшественники, чьи поэтика и эстетика не просто служат источниками отдельных параллелей, отсылок и аллюзий, а оказываются для него важными в целом. Выявленные и проанализированные подтексты позволяют говорить о существовании целого «пласта Вяземского» у Чухонцева. Поэт обращается к опыту классика с середины 1960-х годов по настоящее время.

Связь современника с классиком не сводится к частностям. Позиция лирического героя Чухонцева в некоторых сущностных моментах близка позиции героя Вяземского. Это позиция литературного одиночки, чувствующего все увеличивающийся разрыв со своим временем и сознательно обращенного на культуру минувшей эпохи. Подобный «эстетический стоицизм» предполагает и мотив специфической внутренней гордости героя: не он выпал из своего контекста, но контекст смещается не в ту сторону. В итоге некоторая сознательная «архаизация» индивидуальной эстетики оборачивается ее «авангардностью»: ориентация на выдающийся поэтический опыт прочно забытых классиков зачастую позволяет быть стихам поэта художественно более убедительными и радикальными, чем иным текстам современников, неукорененных в культурной традиции.

В статье на примере трех главных героев романа – Анны Карениной, Алексея Александровича Каренина, Алексея Вронского – рассматриваются пограничные ситуации, в которых максимально проявляется сущностное «я» человека. При анализе пограничных ситуаций в свете поставленной задачи используется термин Пауля Тиллиха «экзистенциальная позиция», внешним условием которой является диалог «Я – Ты», реальный или возможный. В контексте пограничных ситуаций, связанных с событиями родов Анны и ее смертью, Лев Толстой ставит проблему о возможности личного существования в условиях личной вины. Текстуальный анализ романа способствовал раскрытию основной онтологической мысли романа, а именно того, что тревога отчаяния в ситуации личной вины становится показателем отчуждения от своей природной сущности. На примере образа Каренина Толстой показал, что экзистенциальная позиция соучастия собственным «я» в существовании «я» другого позволяет проникнуть в сущностное «я» другого и прийти к «мужеству быть собой» (Тиллих). Пограничное состояние родов Анны приводит Алексея Александровича к экзистенциальному знанию своего «я» как субъекта и «я» Анны как объекта. Однако потеря Карениным подлинного источника духовного центра исключает возможность мужества отчаяния с проявлением «мужества быть собой». Последний поступок Вронского – отправиться на войну – можно назвать инстинктивным, неосознанным «мужеством быть собой».

В статье исследуется одна из характерных тенденций новейшей литературы, связанная с использованием мифа как объекта литературной игры и как способа организации структуры произведений. Объектом изучения является произведение одного из ярких представителей новейшей российской литературы Юрия Буйды – «Повесть о крылатой Либерии» (2016), впервые введенное в научный оборот. Цель анализа – выявить принципы авторской работы с мифом, проследить путь от мифологизации образа к мифологизации исторического события. Автор статьи выявляет мифологические источники, определяющие своеобразие образа главной героини, и особенности художественной структуры «Повести…». Установлено, что в процессе мифотворчества Буйда обыгрывает советский миф о Герое, «Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого, в которой этот миф воплощен, а также древние мифы о женщине-птице, нашедшие отражение в литературе и живописи (от пушкинской «Сказки о царе Салтане» до врубелевской «Царевны Лебеди»). Композиция сюжета «Повести …» отражает этапы формирования Героя, путь к подвигу. Разнообразные мифологические источники определяют игровые интерпретации образа главной героини Буйды («комическую», «поэтическую», «героическую»), последовательно сменяющие друг друга. Сюжетная линия Либерии построена по модели сказки о гадком утенке. Каждому этапу ее жизни соответствует трансформация образа: от маргинального до героического. В соответствии с этим изменяется авторская дискурсная стратегия, размывается граница между историческим и мифологическим, актуализируются архетипические подтексты, связанные с творением мифа о подвиге во имя любви. Делается вывод, что в «Повести …» Буйды процесс мифологизации совмещает в себе демифологизацию и ремифологизацию образа Героя и основного исторического события (подвига Н. Гастелло).

Темой статьи является исследование святочного рассказа для детей в современной русской литературе. Актуальность обращения к данной проблеме мотивируется наличием целого ряда полемических, проблемных суждений по поводу формы и содержания современной христианской литературы в целом и детской в частности. В статье дан обзор современных подходов к изучению святочного рассказа как жанра, обозначено стремление исследователей определить трансформации жанрового канона. Целью статьи является уточнение типологии современного святочного рассказа для детей. В ходе анализа обозначено присутствие в современной литературе произведений, однозначно ориентирующихся на жанровый канон, но вносящих новые смыслы в понимание чуда. Указывается на активность бытования антисвяточного рассказа, который и воспроизводит уже сложившийся жанровый облик рассказа второй половины XIX – начала XX века, и обнаруживает изменения, связанные с переориентацией внимания на сознание героя. Выявляется формирование таких жанровых модификаций святочного рассказа, как «редуцированный» рассказ и гибридная форма. Первый отличается небольшим объемом и описанием подчеркнуто реалистического события, трактуемого как чудо, второй – соединением жанровых признаков святочного рассказа и сказки, что связано с переходом произведений исследуемого жанра в круг детского чтения.

В статье повтор рассматривается как принцип конструирования повести В. Маканина «Отставший» (1987). Повторяемость воспроизводит, во-первых, повтор реальных событий, во-вторых, герменевтический процесс понимания, в-третьих, варианты изложения событий одним или несколькими нарраторами. Итеративность у В. Маканина – свойство «самотечности» жизни, ее непознаваемости и стремления в потоке речи освоить бытие. Анализируемая повесть «Отставший» состоит из семи частей, имеет кольцевую композицию: начальная и финальная сцены повести дублируются повествователем. В повести выделяются три истории: героя-нарратора, его отца и героя уральской легенды, которые со/противопоставляются как на пространственно-временном уровне, так и с точки зрения миметичности: реальное – легендарное – вымышленное. Ситуации действительной жизни сопоставлены как между собой, так и с текстом коллективного предания (уральская легенда о Леше Маленьком). Все истории объединены повторяющейся ситуацией – отставание в ее социальном, онтологическом значении. Повторы определяются как нарративные приемы внутри каждой истории и между ними, то есть для повести «Отставший» характерно варьирование одних и тех же сюжетных ситуаций, которое всегда связано с добавлением новых деталей, изменения финалов или введение других версий финалов, которые семантически расширяют текст. В отличие от мотива, нарративные повторы обнаруживают не тождество, а альтерацию, профанирование и рассеяние изначального смысла, различия в жизни человека, поколений, рода. Итерация у В. Маканина направлена на исследование экзистенциальной ситуации «отставания» от потока жизни и отчуждения от собственного смысла существования персонажей.

В статье анализируется одна из ключевых тем романа О. А. Ильиной-Боратынской «Канун восьмого дня» – изображение революции. Данная тема выражена на идейно-образном и сюжетном уровнях. Основное содержание исследования составляет анализ сюжета, мотивов и основных образов романа в контексте заявленной темы. Автор статьи сопоставляет изображение писательницей событий дореволюционной жизни и «смутного времени». В связи с этим выдвигаются тезисы: 1) Ильина-Боратынская акцентирует внимание читателя на характере воспитания в семье главной героини; 2) подчеркивает педагогический потенциал иерархического устроения семьи, взаимоотношений с родными и т. д.; 3) главная тема раскрывается через описание революционных событий, через диалоги, монологи, выбор и поступки героев в критических обстоятельствах. В качестве расширения контекста изображения революции в романе проводятся параллели с творчеством А. А. Ахматовой, романами Вацлава Михальского «Весна в Карфагене» и Ирины Головкиной «Лебединая песнь». В результате исследования делается вывод о том, что в романе Ильиной-Боратынской изображение трагических событий эпохи представлено во всем многообразии и глубине, так как автор показывает их глазами людей с различными убеждениями и ей движет сострадание к людям и осознание ответственности, в том числе собственной.

Статья посвящена сравнительному анализу образа лирического героя в поэзии трех современных, сходных по классической романтической русской традиции и последовательных по периоду творческого расцвета авторов. Данный анализ позволяет проследить трансформацию лирического героя в критический для истории России период конца тысячелетия и опосредованно отражает состояние русской культуры того времени.

В статье представлен последовательно анализ творчества Сергея Гандлевского (р. 1952), Дениса Новикова (1967–2004) и Бориса Рыжего (1974–2001) в контексте заявленной проблемы. Выявлены общие темы, образы и характер лирического героя во взаимосвязи с историческим временем создания, а также рассмотрена последовательная трансформация и «деградация» лирического героя.

Так, общими темами, олицетворяющими также образ лирического героя, в творчестве трех поэтов являются надрыв, инфантильность, беспомощность, трагизм, шутовство, одиночество и тяга к макабру. Можно наблюдать преемственность тем, переходящих от старшего автора, Гандлевского, к более младшим, Новикову и Рыжему, «по наследству». Вместе с тем образ лирического героя трансформируется от беспомощного маргинала, не совпадающего с контекстом (у Гандлевского), к изгою, презирающему современников и берущему на себя культурную миссию сохранить русский поэтический голос (у Новикова), и, наконец, к масочному персонажу, лишенному глубины по определению, существующему в контексте «модной» блатной песни (у Рыжего).

Наиболее характерным объединяющим мотивом в лирике указанных поэтов остается мука неприкаянности и сиротства «потерянного поколения» на фоне непреодолимого культурного разрыва с достижениями величественной русской поэтической классики.

Башмачкин, герой повести Н. В. Гоголя «Шинель», как образ изучен весьма основательно. Среди многих его трактовок – интерпретация, ориентированная на христианскую агиографию с определенными авторскими акцентами. Н. В. Гоголь, естественно, не отражал по зеркальному принципу древнюю житийную традицию, связанную с греческим монахом Акакием, а переосмысливал ее в соответствии с художественными задачами и типом своего философско-эстетического мышления.

В предлагаемой статье предпринята попытка прочесть хорошо знакомый образ русской классической литературы сквозь призму восточного культурного метаязыка (китайского в первую очередь). Отдельные, спорадические опыты такого рода существуют, однако их методология остается не до конца проясненной. Между тем теоретико-методологическое обоснование этой обращенности к дальнему контексту с опорой на литературный материал в историческом развитии способно легитимировать новое толкование, придать импульс для более широкого понимания классики – текста, порожденного гениальным творцом. Подчеркнем, что речь не идет о простой постмодернистской игре с великим наследием, его «карнавализации» со всеми сопутствующими этому процессу атрибутами; речь идет о необходимости включения русской литературы в тот «поток» культурного движения, который условно может быть назван «востокоцентричным поворотом». Он – не искусственная конструкция, не продукт научно-филологических штудий, а вполне органичный, закономерный компонент, извлекаемый из недр русского рефлексирующего сознания.